Особист особисту рознь, как и все люди. Это истина. И беда, если в особый отдел попадает случайный человек, который смотрит на всех как на врагов народа, а себя считает карающим мечом, которому дозволено все. Когда я попал в истребительный авиаполка, то с опаской поглядывал на особиста. Было в моей биографии так называемое «черное пятно».
Родителей матери раскулачили и отправили на севера. И хотя мы в это время уже жили в городе, но я понимал, что в любой момент ко мне могут подойти и сказать: «О, да ты внук врага-эксплуататора. И что ты делаешь в авиации? Тебе здесь не место, давай-ка иди в пехоту и воюй там». А я уже не мыслил себя без неба.
Однако опасался я напрасно. Особист показался мне нормальным человеком. Не лез в душу, побеседовал с молодыми летчиками, поговорил о бдительности, и на этом все закончилось. Конечно, как бы то ни было, но особые отделы были нужны. Ведь действительно, имелись единичные случаи, когда и среди летчиков находились предатели, которые перелетали к немцам.
Были у него, конечно, и свои люди в авиаполку. Такова была его работа. Я уже провоевал год, считался опытным летчиком, когда меня вызвал к себе командир полка:
-Ты брат, язык-то свой попридерживал бы, и не молол им, где попало. Тебе до Героя два немецких самолета осталось приземлить, а ты вместо этого можешь в штрафники угодить.
Я не понял, с чего это Батя мне нотации читает.
-Что, не понял в чем дело? Говорил два дня назад, что немецкие летчики достойные враги и не такие трусы, как нам рассказывали в училище? Это можно трактовать как «вражеская пропаганда» и последствия могут быть очень серьезными.
Я понял, о чем вел речь Батя. Совсем недавно погиб мой товарищ по училищу. Он сошелся с немецким «мессером» в лобовой атаке. Никто не отвернул, и теперь в память о товарище осталась только кровать, заправленная его руками, перед последним вылетом.
Во время моего разговора вроде все были свои, и опасаться было нечего, а вот на тебе. Похоже, кто-то настучал особисту, но он не дал делу хода, а сообщил об этом командиру полка. Вот теперь Батя и снимал с меня стружку.
А вообще, особист был интересным человеком. Он очень хотел летать. Как-то его, на командирской спарке, провез один из наших лучших пилотов. Он выписывал в воздухе такие фигуры высшего пилотажа, что у многих дух захватывало. Мы думали, что у особиста после этого вылета, надолго отпадет охотка подниматься в воздух.
А он вылез из кабины самолета и на его лице был такой восторг, что мы поняли, что у него душа пилота. Вот так и служили. Он занимался своими делами, попутно изучая самолеты, а мы своими.
Но не повезло и ему и нам. На Украине это было. Во время передислокации полка на новый аэродром, на наши наземные службы было совершено нападение, когда батальон обслуживания шел в колонне. Говорят, что это совершили украинские националисты. Благо, недалеко шла танковая колонна, так что, отделались наши довольно легко. Сгорела старая полуторка, да несколько человек получили ранения, в том числе наш особист, который вместе со всеми отбивал атаку.
Теперь он в госпитале, а нам прислали нового особиста, который мне не понравился с первого взгляда. Читалось в его глазах какое-то презрение к окружающим, словно он чувствовал перед нами свою неограниченную власть.
Мой товарищ, Саша Новиков предложил ему в качестве «крещения» подняться в воздух на командирской спарке. Но лейтенант посмотрел на него таким взглядом, что даже мне стало не по себе.
-Каждый должен заниматься тем, чем ему положено. Вы должны летать и бить врага, а я должен следить, чтобы этот враг не пробрался к нам изнутри.
И с чувством собственного превосходства он удалился в свой домик. Да, похоже, с таким человеком каши не сваришь.
А через несколько дней я понял, что нажил себе смертельного врага. Была у нас официантка Тоня. У нее любовь была с Сергеем Смирновым, который уже две недели как пропал без вести. Его самолет немцы сбили за линией фронта, и что было с Сергеем, мы не знали.
И вот этот особист положил на Тоню глаз. Он проходу не давал девушке. Все это он делал под соусом расследования того, как пропал Смирнов. Когда он почувствовал, что ему, действительно невзрачному и плюгавому, но с высоким самомнением, не светит взаимность, он стал вызывать девушку к себе на допросы.
Он расспрашивал ее о Сергее, узнавал, что он говорил перед последним вылетом, намекая на то, что он мог добровольно перелететь к немцам. А потом угрожал, что девушка может пойти как сообщница предателя, а он сам, как добрая душа, может прикрыть это дело, если девушка пойдет на уступки.
Вконец запуганная и заплаканная Тоня, пожаловалась об этом мне. Меня это, буквально, взбесило. У Сергея вся семья погибла в блокадном Ленинграде, на него было представление к званию Героя, а какая-то сволочь намекает на его предательство.
Как-то в столовой особист снова привязался к девушке, я не выдержал, подошел и сказал ему пару ласковых. Он посмотрел на меня таким ненавидящим взглядом, что даже товарищи сказали мне, чтобы я был готов к неприятностям.
А через два дня он вызвал меня к себе и велел показать свой пистолет. Я достал ТТ из кобуры, выщелкнул обойму.
-А что это у тебя, товарищ капитан, в обойме всего четыре патрона?
А я и забыл. Вот уже четыре дня шли постоянные дожди, и вылеты были отменены. Мы с друзьями вечерком отдохнули, а потом кому-то взбрело в голову пострелять по пустым бутылкам. Кстати, я в этом соревновании оказался победителем. Теперь в моей обойме не хватало четыре патрона.
-А вы знаете, что недалеко от аэродрома было совершено нападение на комендантский патруль и человек, в форме офицера Красной армии стрелял из пистолета ТТ ? Ах, вы там не могли быть? А почему обойма вашего пистолета полупустая? Вы стреляли по бутылкам? А вы знаете, что люди нашего тыла недоедают, все отдают фронту и патроны эти были предназначены врагу, а не для стрельбы по бутылкам.
Я понял, что этот особист взялся за меня серьезно и так просто мне не отделаться. Теперь он будет следить за каждым моим словом, каждым шагом, но сделает все, чтобы отомстить мне. А он, смерив меня презрительным взглядом, произнес:
-Я вас, врагов народа, за версту вижу и чувствую. Надо бы в твоем прошлом покопаться, уверен, там не все чисто. Иди и дышать ты теперь будешь, как я скажу.
В моей душе шевельнулся страх. Нет, я не боялся особиста, я не боялся штрафного батальона. Но я понимал, что он обязательно что-нибудь раскопает и путь в небо мне будет заказан. А я любил свою профессию и жил этим.
Мы в этот день уже совершили по крайнему вылету и были в столовой, когда услышали, как на границе аэродрома поднялась стрельба. Мы все выскочили из столовой, а командир комендантского взвода сообщил нам, что аэродром атаковали, то ли бродячие немцы-окруженцы, то ли «бандеровцы».
Оборона была организована быстро. Мы стреляли из пистолетов по мелькающим на опушке леса теням. Пулеметчик комендантского взвода увлеченно палил из ручного пулемета, а особист все бегал вдоль нашей позиции и норовил поднять людей в атаку. Видимо награду хотел заработать.
Лучшего момента, чтобы сразу решить все проблемы, найти было нельзя. Уже смеркалось. Я прицелился в особиста и выстрелил ему в шею. Конечно, потом приезжала следственная группа и расследовала гибель этого человека. Пуля прошла навылет и ее не нашли. Так что, был сделан вывод, что лейтенант погиб от шальной пули. А меня совесть не мучила ни тогда, ни спустя многие годы.
А потом, к нашей великой радости, вернулся старый особист. Мы даже обнялись с ним на радостях. И после войны, на встрече однополчан мы искренне радовались встречам друг с другом. Нет, летчиком он не стал, но остался настоящим человеком.
Правда, как то, уже в 70-х годах, когда мы уже прилично приложились к рюмке, он вдруг вспомнил эпизод с гибелью особиста.
-Знаешь, Юрий. А я ведь знаю, у тебя с тем человеком был конфликт из-за Тони. Я поднимал документы и видел, что в его гибели не все чисто. Не могли его «бандеровцы» подстрелить в том месте, где он в тот момент находился. Как он упал, видели многие, но никто, даже мои люди не показали на тебя.
-Знаешь, Виктор. Это война. А пуля, она ведь дура. Откуда прилетела, в кого попала, только богу это известно. Онрешает, кому жить, а кому нет. Но, по моим глазам он понял, что это сделал я.
Мы с ним выпили за погибших товарищей, за нашу Победу и больше никогда к этому вопросу не возвращались.